Россия, кровью умытая (сборник) - Страница 48

– Живы?

– Кашляем… Бог смерти не дает.

– Не ждали?

– Все глаза проглядели, – качнулся доводившийся Чернояровым дальним родственником рыжебородый Селенкин и всхлипнул: – Ваня, не срами ты наш род-племя, не иди за этими городовиками: они босяки, самая голота, а ты ж казак, наш родный казак…

– Он, может статься, и казаком уже себя не считает… Нынче ведь всех на граждан повертывают? – подкольнул старший Чаликов.

Иван вскочил и опять сел.

– За обиду и за большую грубу слушать мне речи ваши, старики.

Загалдели все разом:

– Творец небесный…

– Какой ты, братец, стал чванливый…

– Помнишь, парень, как я тебя с горохом на огороде поймал да, спустив портки, высек?.. Давно ли было?.. А?.. Что время делает?.. Господи, твоя воля.

– Зачем пожаловал? – спросил отец, подойдя к сыну вплотную и не сводя с него свирепых глаз. – Мимо своей станицы тебе мало дорог?

Иван сидел на лавке прямо, как в седле, и чувствовал на лице горячее дыхание старика.

Михайла, с силой распуская пальцы и вновь свертывая их в кулак, говорил сквозь зубы:

– Бесовский вихрь крутит тебя?.. Лба не крестишь?.. В кабак пришел?.. Шапку долой!

Иван пересунул шапку с уха на ухо и, задыхаясь от обиды, туго выговорил:

– Уймись, батяня…

Отец сорвал с него шапку вместе с клоком волос и заорал:

– Руки по швам, сукин сын!

Иван бросился к двери, но первый же удар навесистого отцова кулака заставил его волчком завертеться по горнице… Он упал под ноги старикам, стукнулся затылком о чугунную ножку швейной машины и потерял сознание. Михайла сыромятным ремнем прикрутил сыну руки за спину и бросил его в подпол.

– Вася, друг, выручай.

– Чего там у вас?

Максим бегло рассказал, Григоров добавил.

– Какой он партии? – спросил Галаган.

– Партия дери-бери… Кадушки-рядушки, ни с чем не расстаются.

– Далеко ль до станицы?

– Версты две.

Галаган оглядел набившихся в штабной вагон моряков.

– Ну, как, ребята?

Моряки, ссылаясь на незнакомство с обстановкой, заговорили разно. Одни советовали не ввязываться не в свое дело, другие невразумительно мычали, многие склонялись к мысли, что нужно дождаться утра, выяснить положение и уже тогда приступить к разгрому банды.

– Товарищи, – сказал Григоров, – время не терпит… Меня удивляет, товарищи, ваша нерешительность… Дело ясное, банду необходимо разоружить, и чем скорее, тем лучше.

– Не горячись, председатель, тут игра кровью пахнет, – осадил его Галаган и обратился к своим: – Кто пойдет со мной на разведку?

Вызвались почти все.

Он выбрал двоих – шкипера Суворова и рябого атлета Тюпу, отдал распоряжение выставить усиленную охрану и приказал никому не отлучаться из эшелона до его возвращения.

Григоров мигнул Максиму:

– Валяй с ними.

Максим схватился:

– Вася, и меня прихвати. Я тут каждый шаг степи и все лазы наперелет знаю, мигом доведу.

Вчетвером они вышли из вагона и, как бледные тени, пропали в лунной степи.

Над станицей – зарево.

В черных садах костры.

На высоком крыльце нарядного домика кучка пьяных штурмовала попа Геннадия. Один шашкой среза́л его седые космы, другой тянул с него штаны и припевал:

Яблочко,

Революция…

Скидавай, поп, штаны,

Контрибуция…

– Детки, помилуйте…

– Едем с нами, у нас пулеметчика в роте не хватает.

– Сыночки, пожалейте.

– В кашевары его…

– В кобыльи командиры!

Постращав, попа отпустили. Подобрав полы подрясника, он побежал прочь от своего дома, из окон которого на улицу летели пустые бутылки, консервные банки, громовой хохот и девичий визг да вопли.

Между столами, вздымая пыль, мчались танцующие пары. Через костры, сверкая голяшками, прыгали девки. Кто спорил о политике, кто просто так развлекался. Упившиеся валялись вповалку.

Бритомордый эстрадный куплетист и чахоточный, с торчащими бескровными ушами, солдат стояли друг против друга, как драчуны, и ругались на спор – кто кого переругает. Под ноги им прямо на землю был набросан ворох мятых денег, пачки папирос, сломанный бинокль, серебряная спичечница – все это предназначалось победителю… Ругателей окружали гогочущие знатоки и тонкие ценители матерщины.

Матрос Тимошкин, держа в зубах кинжал, а в руках по букету сирени, выбивал на столе чечетку.

Со всех сторон его ругали и подбадривали:

– Ножку, ножку дай!

– Класс!..

– А ну, пусти тройную дрель.

– Чаще! Чего ты глистов вытрясаешь, чаще!.. Дай три тыщи оборотов в минуту.

Со стола валились бутылки, сползали тарелки.

Галаган выпил с солдатами, повертелся среди матросов, на воровском языке перебросился шуткой с блатными, поболтал с державшимися отдельной компанией анархистами, подтянул шахтерам – песнь рвалась из их крепких глоток, подобно волчьему вою. Потом Васька разыскал своих спутников, отвел в сторону и дал краткие распоряжения.

Максиму:

– Две парных брички за станицу, к мельнице… Скоро!

Шкиперу Суворову:

– Шахтерского командира – вон, вон пошел! – вымани за станицу, придержи до моего прихода. Понятно? Живой ногой!

Моряку Тюпе:

– Ты, годок, выбери солдата с бородой погуще и волоки за станицу.

– Ладно, – промычал Тюпа и переспросил: – Сбор у мельницы?

– Да. Через полчаса. Кругом арш.

Разошлись.

По окраине площади толпились станичники и вполголоса переговаривались:

– Вот она, камуния…

– И вовсе, бабочки, это не камуния… Анархисты, слышь, да какие-то экспроприятели.

– Приятели… Мне бы хорошую казачью сотню с плетями, я бы им раздоказал…

– У дедки Сафрона двух коняк свели.

– Захотят, и жену со двора сведут…

– Я бы обеими руками перекрестился, коли на мою бы Дуняху кто позарился, – сказал молодой и красивый Лукашка. – Такая она у меня… ууу!

– …и жену сведут, и крест с шеи снимут… Отвернулся от нас господь-батюшка.

– Беда!

– Наши комитетчики тоже, видать, хвосты поджали?

– Куда там!

– До хорошего дожили… Свобода.

– Не раз и не два вспомним слова покойника Вакулы Кузьмича: «Это стыдно – жить без царя!»

– Понес, статуй губатый.

– Погоди, Сережка, пороли мы вас, молодых, и еще пороть будем, дадим память…

Остап Дудка горячо дышал Лукашке в ухо:

– Кони… Вино… Деньги… Чернояров будет рад нам, как-никак свои станишники… Двинем?

Лукашка мялся:

– Не, Остап… Дай подумать… Банда не бывалошная лейб-гвардия, в банду завсегда легко попасть.

Моряк Тимошкин бесом вертелся в толпе и рассказывал:

– Немцы обдирают Украину, как козу на живодерне. Гайдамаки торгуют на два базара – и германцы им камрады, и Скоропадский отец родной… Мы не захотели гайдамацкому богу молиться и драпанули сюда. Чистыми шашками прорубились через все фронта, пулеметы у белых добыли, а пушки под Каялом у красных забарабали…

– Надолго к нам, матросик?

– Не-е-е… Тут у вас водится мелкая рыбешка, а крупной буржуазной осетрины не видно… Нам тут быть неинтересно… Отдохнем недельку и всей хмарой назад посунем… Грудь стальная, рука тверда – вперед, вперед и вперед!

– А в Крыму, служивый, тоже бударага?

– Гу-гу… Война в Крыму, весь Крым в дыму – ни хрена не поймешь… Большевики продали в Бресте Украину, сейчас в Ростове с немцами мирные переговоры ведут, а завтра столкуются с буржуями и запродадут всех нас чохом.

Через толпу проталкивается, оправляя растрепанные волосы, Анна Павловна:

– Товарищи, я не понимаю… Я не согласна… Идейный анархизм… Ваши… Швейную машину, я ею кормлюсь…

– Кто такая?

– Я – учительница.

– Учительница? Машину? Да разве ж это мыслимо! – возмутился Тимошкин и жирно сплюнул. – Да я ж их, кудляков, своим судом раскоцаю… Кто у вас, извиняюсь, не знаю имя-отечества, машину стартал?

– Где мне найти… Все вы одинаковы, ровно вас одна мать родила.

– Расписку дали?

– Вы смеетесь? Какая там расписка, думала, сама ног не унесу… – С надеждой она вглядывалась в веснушчатое оживленное лицо моряка.

Тимошкин ухмыльнулся:

– Шиханцы портачи, я их знаю. Ни живым, ни мертвым расписок не дают… Перестаньте, мадам, кровь портить, машину вашу разыщу.

Он убежал и действительно скоро вернулся с машиной.

– Вот спасибо, вот спасибо… – Она взялась было за машину, но тут же опустила ее.

– Тяжело? Донести? – подлетел Тимошкин.

– Если вы так любезны…

Всю дорогу Тимошкин врал о